КОЛОКОЛА ГРОМКОГО БОЯ

8. Открытие.

      Тем временем приехали и долгожданные гости: те, за кем Керн посылал Валеру и Мухтарова — учителя и инструкторы подростков. Керн здраво рассудил, что те, кто смог в условиях смутного времени вырастить своих воспитанников порядочными людьми, вряд ли откажут ему в совете и помощи.
      Он не ошибся. Приехавших было мало, всего трое, но зато они энергично поддержали все инициативы и реформы Керна. Рабочие с кирпичного завода тут же обвинили их в «недостатке конструктивной критики», но руководитель коммуны в конструктивной критике на этот момент как раз совершенно не нуждался. Ему нужно было действовать.
      — У нас тут бред и анархия, — сказали Керну приезжие. — Так что на местный опыт не оглядывайтесь. А то свихнётесь, как Кристаллов. Действуйте, как считаете нужным, а мы поддержим!
      Керн вкратце описал им планы преобразования коммуны.
      Все, кто не желает работать, должны быть удалены.
      Все, кто желает работать, должны заработать на неквалифицированной работе достаточно, чтобы приобрести инструменты, оборудование и материалы для более квалифицированного труда. Впоследствии они будут являться прямыми собственниками этих инструментов, материалов и земли, создав кооператив или артель — то, что будет более соответствовать установившейся в коммуне форме общественных отношений.
      Учитывая взрывоопасную обстановку в коммуне и вокруг, алкоголь и азартные игры временно находятся под строгим запретом. С другой стороны, запрещается «организованный досуг» в форме пения революционных песен и строевых маршировок вокруг флага. Необходимо организовать широкомасштабную культмассовую работу. Это — первое дело, в котором Керн не доверяет пока что самим обитателям коммуны. Ему нужна помощь со стороны.
      Нужно сообщить в город, в рабочий комитет, о том, что здесь творится. Это второе дело, в котором просит помощи руководитель.
      Наконец, пора бы подумать об избавлении округи от бандитов, ибо люди, которые стреляют по ночам дробью в детей, заслуживают того, чтобы их истребили без лишней жалости. Здесь уже все, у кого есть совесть, определённо должны помогать друг другу.
      Все пункты программы Керна были встречены приехавшими с молчаливым одобрением.
      — Надо будет, чтобы вам в помощь кого-нибудь прислали из города, — сказал один из воспитателей. — Вот у нас немцы в соседях, так там ребята работают — будь здоров! А всё почему? Из города к ним приехал рабочий комиссар. Так что думаете — перетряхнул месяца за два всю их куркульскую натуру. Если б не он, нам бы тут немцы точно Сталинград устроили! А так — ничего, сагитировал их за мир и добрососедские отношения…
      Слушая их, Керн думал, что неплохо бы ему познакомиться с этими немцами и с этим комиссаром — авось, научили бы, вразумили, как быть и как действовать дальше. Но сердцем новый руководитель хорошо понимал, что не найдёт ответа извне ни на один из своих вопросов — хоть сколько жди помощи, не дождёшься! Любое дело, любое доброе и полезное начинание казалось ему сейчас искрой пламени, брошенной в жидкое дерьмо в тщетной надежде, что оно разгорится: ведь и личный опыт каждого человека в отдельности, и исторический опыт всего человечества подсказывает, что в определённых условиях даже дерьмо способно гореть! Но дерьмо, пузырясь и булькая, загораться явно не спешило, и оставалась лишь тщетная надежда на то, что «скорбный труд не пропадёт», и падающие искры хотя бы подсушат эту дрянь до нужной кондиции. Керн поймал себя на том, что начинает постепенно терять всякое уважение к человеческим правам и достоинству обитателей коммуны, обращаясь вместо этого к неприятному опыту Юрия Лантанова. Сейчас «гостиоры» уже не казались ему таким ужасным и однозначным злом.
      Приезжие привезли раненому кое-какие травы и лекарства, взяли несколько написанных Керном писем, чтобы передать их как можно быстрее в город — и уехали, вновь оставив военинструктора во мрачном одиночестве.
      Шум из жилых блоков всё усиливался. Жители требовали от власти (от него, Керна!) обеспечить им человеческие условия содержания. Требования час от часу росли, и Керн начинал бояться в ответ вспышки собственного маниакального гнева.

      Часа в четыре пополудни Керна позвали случайные свидетели — смотреть на убийство; оказалось, что в его комнату забрёл Мухтаров и выволок из-под шконки товарища Юрия, крайне недовольного таким поворотом дела. Сейчас кадровый дозорный избивал несостоявшегося садиста, держа его одной рукой за мягкие белые волосы, а другой — выламывая руку. Сапоги Алибека смачно и часто врезались в стройные бёдра идейного строителя нового мира. Лантанов уже не отбивался, а только беспрерывно орал, как поднятая за шкирку напаскудившая кошка.
      Откуда-то набралось зрителей, в основном — бородачей из блока номер один.
      — А ну, все вон отсюда! — заорал натужно военинструктор, размахивая своим автоматом. — Вон!!!
      Повторять дважды не пришлось: репутация «палача» ещё не успела развеяться за Керном.
      Начальник коммуны подошёл к дерущимся, отобрал у Мухтарова стонущего Юрия, швырнул того обратно — под шконку. Повернулся к дозорному с гневом и разочарованием на лице:
      — С ума сошёл?!
      — А что, собственно, этот подонок… в моей комнате?!
      — Спасается от суда Линча, разве не видно? — Керн отыскал полотенце, брезгливо вытер руки. Рухнул на кушетку, под которой мелким частиком билось сердце товарища Юрия. — Если вы хотели наказать его, это было нужно делать раньше, Мухтаров!
      — Но он же… — Дозорный нагнулся к уху Керна и сказал одно слово, характеризовавшее Лантанова с наихудшей стороны.
      — А то я не вижу! — Руководитель коммуны усмехнулся. — Тут, знаете, с нормальными людьми вообще плохо. Я на вас рассчитывал, а вы сделали такое шоу для этих… этих…
      Не найдя нужных определений, Керн просто ткнул пальцем за окно.
      — Гужбанов, — подсказали из-под шконки.
      — Ты хоть молчи, — посоветовал Керн. — А то плохо кончится.
      Под шконкой затихли.
      Керн помолчал с минуту.
      — Понимаешь, — сказал он Мухтарову откровенно, — я в тупике. В ауте, как принято было выражаться четверть века назад. Я действительно не знаю, что делать. Это — болото.
      Дозорный криво усмехнулся. К этому моменту успел немного остыть, и теперь настроен был на философский лад.
      — Быстро ты прошёл свой эволюционный путь, — ответил он. — Эти, — он ткнул под кровать большим пальцем, — сперва месяца два не могли поверить, с чем имеют дело. Кричали, что человек по природе хорош, что дай ему идею и мысль — и человек тотчас же устремится к звёздам… До «болота» они дошли уже на моей памяти! А там и гостиоры присоединились, и газовая камера, и всё остальное. А населению плевать! Население давно научилось обходить всю эту трескотню, двигаясь по кратчайшему пути непосредственно к баланде.
      — Значит, я сволочь, — сказал военинструктор.
      — Человека формирует среда, — ответил ему Алибек. — эта среда хочет сформировать из тебя сволочь, здесь выживают только сволочи, здесь нет коллектива. Но это совсем не значит, что ты можешь распускаться. Не смей распускаться, Керн! Ты для них перемены. А уж к чему, в какую сторону будут эти перемены — зависит от тебя.
      — Здесь кому-то нужны перемены? — удивился Керн.
      — Мне, например. Да и среди жителей не многие-то были довольны прежней властью.
      — Кажется, теперь прежняя власть станет для них идеалом!
      — Так всегда бывает. По крайней мере, в России. Тебя это не должно удивлять!
      — Но что мне делать? — вздохнул Керн.
      — Думать, Керн. Думать!

      И Керн думал. Впрочем, это не помешало ему провести вечером ревизию склада посевных материалов; склад был пуст, за исключением двух мешков заплесневелого гороха. Мухтаров объяснил руководителю коммуны, что находившаяся на складе картошка была за несколько дней до того частью закопана в промёрзшую землю, частью же раскрадена. Следовательно, даже при условии должной реорганизации рабочей силы коммуне всё равно угрожал голод.
      — Руки опускаются, — пожаловался военинструктор.
      По темноте уже доложили ему, что в виду коммуны показывались пару раз конники-ахтыровцы. Беззащитная коммуна представлялась райским местом для грабежа. Керн приказал усилить бдительность, а потом вдруг принял неожиданное для себя самого решение: запер двери административного кабинета и пошёл спать.
      Около полуночи меж блоков расшумелись: оказалось, естественно, что никто не получил баланды на ужин. Керн проснулся, умылся ледяной водой и вышел к толпе.
      — Чего орёте, сограждане?
      В ответном потоке нестройных жалоб звучало желудочное возмущение.
      — Так я вам должен сварить кашку? Или вы не знаете, где продовольственный склад? — заинтересовался руководитель коммуны. — Или, быть может, вы не знаете, где кухня?
      — Наших к складу и близко подпускать нельзя, разворуют, — ответил в толпе солидный баритон.
      — Ах, ваших нельзя? Вам нужны наши! Хорошо, я сейчас позову товарища Лантанова и поручу ему организовать вам вкусный ужин в его стиле…
      Раздался вой голодного возмущения.
      Керн дождался пока страсти утихнут, и заключил коротко:
      — Ваша еда отныне — ваше дело. Назначайте дежурство по кухне, организуйте складскую службу, ревизионную комиссию, что угодно. С деловыми предложениями — ко мне. Если не хотите с этим связываться — я в любой момент выдам вам документы, и вы можете покинуть коммуну в двадцать четыре часа. А если у вас будут деловые предложения — обращайтесь ко мне с ними, но, пожалуйста, в рабочее время. По ночам работают только очень глупые и неумелые администраторы, и я не хочу с самого начала записываться в их число. Ключи от складов продовольствия у дежурного. Спокойной ночи, граждане!
      Игнорируя крики и жалобы на произвол, Керн повернулся спиной к толпе и ушёл к себе в комнату.

      Поспать, конечно же, не удалось: нервы были на пределе. Именно в эту ночь Керн отчётливо понял, что ему не удастся положиться ни на помощь из города, ни на соседей, самым естественным образом озабоченных своими интересами. Перед ним стоял выбор: верить ли самим обитателям коммуны? Факты говорили за то, что эти люди, развращённые общественной безответственностью, индивидуализмом и неумелым руководством, потеряли уже ту социальную основу, которая позволяет сформировать крепкий и дружный коллектив, противостоящий любым трудностям. Теория, напротив, гласила, что общественную жизнь человека формирует среда; имея производительные силы и технологии, позволяющие им улучшать жизнь, люди стремятся ради собственного блага объединяться в коллективы различного рода: семьи, племена, общины, артели, предприятия и целые общества. Теория эта подтверждалась историческим опытом, но противоречила опыту личному; выбор, стоявший перед руководителем коммуны, был вовсе не так очевиден и прост.
      Поразмыслив, Керн оттолкнулся в своём выборе от противного. Неверие в людей уже имело место здесь, в коммуне; попытка «перевоспитать» её обитателей, создав из них «нового человека» и регламентировав их унылую жизнь до мелочей, окончилась идейной катастрофой для всей коммуны, утратой человеческого облика. Прежние руководители хотели, чтобы население коммуны поверило в них, в их духовное мессианство; не добившись этого, они утратили всякую веру, в том числе и веру в самих себя. Ныне Керну предстояло восстановить симметрию, поверив в жителей коммуны, сделавшихся волей случая его согражданами — и товарищами в беде. Теперь ему предстояла задача, колоссальная по сложности, но всё же вполне осуществимая: пробудить в этих своих согражданах стихийное чувство коллективизма, совместного существования, и предложить для каждого из проявлений этого чувства разумные формы организации.
      Внутренний спор не занял много времени; по сути, выбор Керна уже виден был во всех его предыдущих распоряжениях. Но на смену сомнению пришёл страх. Личность, индивидуальность развивалась по законам психологии; к каждой личности были применимы простые, полудетские критерии намерения и поступка: плохой, хороший, добрый, злой, честный, трудолюбивый… С коллективом дело обстояло иначе; коллектив был системой, лишённой индивидуальной морали; его суть полностью зависела от двух вещей — экономической базы, на которую опиралось существование коллектива, и совершенства внутренних механизмов системного регулирования. Примитивная охота и собирательство породили первобытный коммунизм, недалеко ушедший от стада; совершенствование производительных сил вытолкнуло на поверхность натуральное хозяйство, а с ним матриархат и господство суеверий — более десяти тысяч лет унылого застоя, пропитанного жестокими магическими ритуалами. Далее на лестнице развития шли железо, патриархат и войны; с ними — рабство, вполне прогрессивное на фоне матриархальных времён; развивая и совершенствуя экономическую базу трудом бесчисленных рабов, человечество додумалось до новых витков прогресса: феодализм, колонизация. Машина и разделение труда породили буржуазию — странный класс, начавший разлагаться вскоре после рождения, во времена весёлого Рабле; буржуазия первой выдвинула требование личной свободы, индивидуальности, такой далёкой от коллектива и его интересов — потому что впервые смогла выжить индивидуальность вне рамок коллектива. С той же закономерностью в недрах капиталистической системы вызрели семена новых общественных формаций, по сей день проходящих обкатку на страшных полигонах истории; эти эксперименты были бы невозможны, если бы производительные силы экономики не поднялись на небывалую высоту. Третья мировая война, атомные бомбардировки и миграции населения подорвали ресурс производительности. Человечество стояло на краю пропасти, вновь запахло натуральным хозяйством и общиной, и лишь накопленные запасы самомнения граждан относительно их личной свободы — буржуазии тоже кое за что надо сказать спасибо! — мешали тотальному торжеству идеологии туземных царьков, к типу которых принадлежал, например, Левицкий. Производительные силы кормили и обеспечивали коллектив; но они же неумолимо диктовали ему форму, логику, способ существования. Какие же производительные силы он, Керн, видит за коллективом обитателей коммуны? Какой строй они способны породить на основании неумолимых экономических законов?
      Керн беспокойно заворочался на кровати. Неблаговидные поступки Левицкого представали теперь перед ним совсем в ином свете. В конце концов, трудно обвинять человека в неблагородных поступках, если благородство приносит твоему коллективу проигрыш и гибель. Другое дело, что вовсе незачем ставить этот принцип на вооружение: неправильно, когда человек человеку волк, даже если к волкам своей стаи он относится лучше, чем ко всем другим. Думая о сегодняшнем дне, не следовало упускать из виду перспектив будущего. В том числе и перспектив морали. И эта кажущаяся очевидность легко замыкалась в порочный круг: условия существования диктовали мораль, мораль не могла не отразиться на условиях существования.
      Оставался ещё соблазн прибегнуть к энтузиазму, поднять уровень моральных стандартов коллектива над серой пеленой реальности. Это лекарство выглядело сильнодействующим и опасным. Чтобы проявлять энтузиазм и следовать моральным нормам, коллектив должен был видеть впереди соответствующую цель, то есть цель важную, полезную и реально достижимую. Нет спору, что такая цель развития, ясно и чётко продиктованная коллективу, могла бы стать основой некоего кредита новой морали; но, чтобы это использовать, Керн должен был гарантировать коллективу и разумные сроки достижения этой цели, сроки выплаты кредита — или стать лжецом, попусту растрачивающим небогатый ресурс общественного доверия. За свою жизнь он перевидал немало демагогов, пытавшихся присосаться к величайшим источникам человеческих сокровищ — энтузиазму и самопожертвованию — и пить, пить из этих источников без конца; такие люди оказывались на поверку либо маньяками, жаждавшими привести мир в соответствие со своими идеалистическими представлениями, либо ненасытными властолюбцами, либо расчётливыми паразитами, менявшими пустые обещания на хлеб. Но даже если предположить, что ложная или недостижимая цель могла быть провозглашена людьми с самыми чистыми намерениями — она сама по себе была вещью грязной и мерзкой, как всякая крупная, корыстная ложь. Никто и никогда не имел права на подобные эксперименты. Обман любого рода отпадал, и Керн был искренне рад тому, что даже не задумался серьёзно над самой его возможностью.
      С той же резкостью, хотя и не так брезгливо, Керн отмёл в своих размышлениях и различные попытки преобразования самой психологической природы человека, «перевоспитания» его социальных, экономических и моральных потребностей. Дело воспитания личности, важное и полезное само по себе, по законам диалектики превращалось в насмешку над самой идеей прогресса, едва задачи его попадали в область деятельности полуграмотных идеалистов. Подобно горе-биологам, пытавшимся путём «перевоспитания» вырастить сливу из сосны, эти «духовные вожди» брались за переделку человеческой психики без учёта основополагающего фундамента — биологии. О неграмотности их попыток свидетельствовало хотя бы то, что практически все эти системы игнорировали или прямо запрещали в формировании личности роль полового инстинкта, сводя его к выполнению подконтрольной функции слепого размножения. В попытках противостоять буржуазному индивидуализму организаторы «новой морали» ставили во главу угла не новые формы отношений, а самые тёмные и архаические чувства, доминировавшие в психике людей докапиталистического периода: ритуал, аскезу, слепое подчинение, личную преданность, чувство необходимости жертвы. Буржуазная формация, со всей отвратительностью её индивидуальной философии, была естественным прогрессом по сравнению с этими уродливыми порождениями прошлых веков; наскоро состряпанные из пещерных представлений о коллективизме «новые личности» и «новые общества» гарантированно рушились перед напором буржуазности; так проявлялось действие неумолимых исторических законов, заставляющих старое убраться, пока его не убрали силой.
      Однако человеческие взаимоотношения всех веков, старых и новых, содержали в себе не только сиюминутную конкретику. Приходилось признать существование «вечных ценностей», столь пламенно отрицаемых прагматиками. Не будь этих ценностей, не было бы литературы, поэзии, философии, а возможно, и самого стремления общества вперёд, к улучшению. Не случайно те из идеалистов, что тяготеют к «тёмной» философии общей смерти, с особенной яростью требуют уничтожения или принижения искусства, культуры, гуманитарных наук. Всегда, в любые времена тьмы и горя, находилось место для явлений личности, достойных памяти потомков, то есть коллектива в самом широком смысле этого слова. Не будь это так, современного читателя или зрителя не волновали бы деяния Сарпедона или Рамы, Спартака или Марка Аврелия, королевских мушкетёров или рыцарей из легенды об Артуре, Робеспьера и Уленшпигеля… Каждому подвигу и каждому злодейству, всякому герою прошлого люди стремятся дать оценку; значит, есть в самом большом коллективе — человечестве — общие знания о морали, общее представление о том, что такое правда. Погибающий буржуазный индивидуализм, впрочем, пытался уничтожить эту общность, породив течение «постмодернизма», призванное разрушить старые представления о красоте, не породив ничего нового. Влияние этого течения на культуру было резко отрицательным, но нельзя было сомневаться, что и оно явилось в свой должный срок, порождённое закономерностями бытия, и в свой же срок должно было скончаться, освободив поле для всходов новой культуры. Неминуемый рост интереса к истории, к историческому был прямым ответом на сиюминутность существования личности в «постиндустриальную» эпоху, эру высочайшего разобщения мира. Это возвращение, в свою очередь, открыло дорогу самым древним, самым варварским способам объединения по национальному, религиозному или даже родовому признаку; оно породило колоссальную войну, которая стёрла с цивилизации умело нарисованный макияж; оно же открывало путь к возможной новой эре — эре мирового воссоединения на новых, отвечающих требованиям современной практики началах. Керн не принадлежал к числу глупцов, которые видят во всякой катастрофе или буре путь к некоему естественному обновлению. Но не следовало упускать из виду открывавшиеся горизонты; предыдущие типы систем доказали свою неэффективность; вопрос стоял в любом случае так: возвращение к первобытному или создание нового, невиданного доселе? Опыт истории учил: возможно то и другое, главное — в точном выборе инструментальных средств. Но стоило ли на развалинах старого строить старое вновь?
      Значит, опираясь на проверенные, «вечные» достижения человеческого коллектива, Керн должен был найти новые формы взаимодействия личностей; формы эти должны были увлекать и привлекать, обеспечивая, по крайней мере, не меньшее качество и радость жизни, чем следование индивидуалистическим представлениям. Задача выглядела сложной, решать её следовало в комплексе остальных задач; но ради спасения коллектива от форм варварской дикости рискнуть стоило.
      Кряхтя, Керн выбрался из постели, зажёг ночник над столом. Под кроватью зашевелился Лантанов, кося охальным глазом на военинструктора; в ответ Керн зыркнул свирепо, повергая «гостиора» в психологический нокаут. Полузасохшим роллером руководитель коммуны принялся выцарапывать на случайном листке бумаги названия главных элементов в привидевшейся ему периодической системе человеческих отношений.

      В первую, важнейшую из колонок он поставил то, без чего человек не может жить, что обеспечивает его биологические потребности и нужды: сохранение жизни, пищу и продолжение рода.
      Напротив, в крайнем правом столбце, выписал Керн потребности высшего порядка; не имея ни времени, ни должного опыта, он доверился классическому искусству и поставил эти потребности в том порядке, как они представлены были в «Маленьких трагедиях» Пушкина: свобода — творчество — любовь.
      Эти два крайних столбца в глазах Керна были равными по силе; кажущийся их антагонизм приводил к естественному союзу, а тяга разумного существа к тому и другому ряду возможностей была, пожалуй, равнозначной: отчаявшись сплавить эти противоречия в гармоничное и уравновешенное соединение, разум легко выбирал что-то одно. Сила притяжения у элементов этих рядов была наиболее фантастической; без их участия не имели смысла ни жизнь, ни сознание. Но и те, и другие элементы были базовыми, исходными; это были строительные кирпичики, движущие личностью, но не подталкивающие её к союзу с другими носителями разума — союзу, способному усилить и упрочить любое сознательное движение.
      Отталкиваясь от найденной им схемы, Керн выписал ещё один столбец понятий, правее первого; это были помыслы, заставляющие человека искать общества ради собственных нужд: слава, выгода и власть. То были помыслы индивидуальности, помыслы, продиктованные биологией личности; равновесие сознания требовало противовеса им, и в предпоследней колонке выросли три новых слова, с помощью которых сознание надевает на личность узду коллективизма: долг, клятва и ответственность. Не обладая силой животной притягательности, эти три последних слова считались тем не менее добродетелями всех времён и всех сколь-нибудь развитых культур; они вносили свет разума в животный хаос потребностей, служа для них тем, чем служит камертон для музыкальных струн. Служение этим целям у честных людей вызывало интуитивное ощущение верного выбора.
      Справа, на полях листка, Керн выписал неожиданно для себя ещё три понятия, игравшие в его новой периодической системе роль благородных газов: то были правда, знание и вера (её военинструктор вписал после некоторых колебаний: вокруг этого понятия уже много столетий велись сомнительные и авантюрные манипуляции; в конце концов, он решился — вера нужна разуму не только и, честно говоря, не столько в религиозно-мистическом варианте, как нужна она в виде уверенности в конечной целесообразности, справедливости всякого рода сознательных действий). Эти понятия горели светом вечных истин; страшно далеки они были от кипения человеческой природы; реакции между другими элементами психики могли выделять их из окружающего хаоса, способствовать их накоплению, но в каждый конкретный момент содержание их в любой личности представляло, с точки зрения Керна, абсолютную величину. Иначе говоря, они годились как цель, но средством не являлись.
      В зияющий промежуток между правыми и левыми столбцами военинструктор вписал, ближе к левому краю, три первичных связи для всякого известного ему коллектива: родство, дружбу и наставничество. Отсюда начинались и крепли связи личности с личностью, здесь формировался и проверялся характер, здесь сознание кристаллизовало свои навыки разумного — социального! — взаимодействия. Это были, так сказать, естественные отношения; без них было плохо, но к ним тянуло уже на уровне полусознательном, не инстинктивном; рассчитывать здесь на одну только биологию было бы в корне неправильно. Сознательные потребности того же порядка были уже способны объединять людей в коллективы; Керн выписал их правее, и место кончилось — в этот последний уместившийся на листке ряд встали понятия: труд, закон, народ. Над местом труда Керн думал долго, дольше, чем над словом «вера»; он боялся, что девальвирует роль этого великого символа западной философии. В конце концов, он решил, что труд поставлен им на должное место; хорошие люди любят трудиться, но человек обычно видит в труде результат его, а не самоцель; результат же труда укладывается обычно в концевые, сильные понятия.
      Так была почти закончена его периодическая система, плод случайного ночного вдохновения. Как и в системе химических элементов, были здесь «металлы» биологической природы, качество и энергия которых оттачивалась полумиллиардом лет эволюции; были и «неметаллы», порождённые новой силой природы — разумным сознанием, сплавившим слои планетарного вещества в пульсирующую извилинами новую кору ноосферы. Эти выверенные временем страсти лежали в ячейках, как патроны лежат в магазине; они были готовы к немедленному и сложному взаимодействию; и всё-таки, чего-то не хватало в этой таблице. Не было в ней четвёртой подгруппы, того дивного ряда вещей, который оказался бы способен сплетаться в сколь угодно сложные цепи, свиваться кольцами, сжиматься в недвижные пружины и воспарять летуче к небесам, не теряя свойств сложного соединения; в химии эта подгруппа породила углерод — праотца жизни во всей её сложности. Атомы углерода обеспечивали самое важное, что могло послужить материалом сложных конструкций живой материи — равенство; соприкосновение углеродистых радикалов могло приводить к их усложнению без предварительного распада; то был буфер, воздвигнутый на пути чванного цинизма окисляющих всё неметаллов и пустопорожнего индивидуалистического шипения едких щелочей. Таблица же Керна не содержала такого чуда; любая из сущностей, приведённых в ней, подразумевала скрытую конкуренцию: любовь боролась с ревностью, а подчас и с любовью же; труд одного, лишённый смысла, оказывался принадлежностью другого, кто реализовывал с его помощью свою мечту; соревнование Ниобы и Лето в чадолюбии легко выигрывалось губительными стрелами Артемиды. Благородные добродетели крайнего правого ряда обеспечивали равенство, но это равенство было статичным, покоилось оно на той незыблемости, что зачастую оказывалась за рамками повседневного сознания; служить обществу строительным материалом они не могли.
      — Чёрт-те что, масонские тайны какие-то, — неодобрительно сказал Керн, глядя на листок. В этот момент ему крайне не нравилась вся его затея: люди голодают, бандиты под боком, а он развёл тут философию на ровном месте!
      Сунув листок в карман, он вышел под звёзды. На улице крепко подмораживало; изо рта шёл пар, под ногой невзначай хрустнула лужица. Чисто, по-апрельски, вызвездило в небе; зелёно-голубые и жёлтые огоньки созвездий показались вдруг Керну дальней россыпью городских фонарей. Он вспомнил вдруг своих товарищей из рабочего комитета; что обеспечивало их общность, что превращало их из стада, толпы, боевой единицы в коллектив, такой непохожий на здешних жителей? Достоинство? Да, это верно. Каждый из них знал цену себе и своим товарищам; цена эта не раз проверялась и была величиной, отнюдь не подверженной колебаниям биржевых торгов. Военинструктор достал листок, хмыкнул иронически, накорябал в свете фонаря вертикально поперёк свободного пространства: «Достоинство». Стало легче. Наконец-то захотелось по-настоящему спать. Вертя листок в руке, он вошёл обратно. Лантанов за это время выполз из-под кровати, убедился, что Мухтарова в комнате нет (должно быть, дозорный ушёл от неприятного соседа в другое место), и теперь стоял у окна, пожирая руководителя коммуны преданным и несчастным взглядом.
      Керн вновь уселся за стол, поглядел на свою бумажку, протянул руку за пепельницей и спичками, намереваясь сжечь это позорное творение некомпетентной мысли. Чувство тягостной незаконченности на мгновение заставило его передумать. Он вновь взял роллер, нарисовал в пустующем промежутке широкую стрелку и приписал ниже стрелки два слова, обведённых жирным, как имена египетских фараонов, картушем. То были названия двух недостававших элементов в его системе:
            «ЧЕСТЬ И ПРАВО»

      Он отбросил роллер, хрустко протянул пальцы, удовлетворённый осознанием выполненного дела; затем вновь решительно подвинул пепельницу, принялся трубочкой скручивать бумагу. Лантанов, верный своей кошачьей привычке, внезапно перехватил его руку:
      — Что? Что вы там написали, товарищ Керн? Стихи?
      Да, подумал военинструктор, это почти стихи. Во всяком случае, мои стихи выглядели бы примерно так же глупо. Вполне достойное развлечение для этого зверёныша. Низко же ты пал, товарищ Керн: ты пал так низко, что от тебя волнами расходится лирика.
      — Я размышлял, — сказал он медленно и глухо, — о том, что делает человека человеком.
      — И как, вам удалось?
      — Не думаю. Поэтому и собираюсь сжечь это апокрифическое писание.
      — Разрешите, я посмотрю? — попросил Лантанов с каким-то избыточным энтузиазмом.
      А почему бы и нет, подумал Керн, пусть посмотрит. Один чёрт. Должен же найтись хотя бы один читатель у получасового приступа ночного бреда!
      Без лишнего смущения он развернул перед товарищем Юрием свою «периодическую таблицу», водя колпачком роллера, объяснил ход своих мыслей и рассуждений.
      Лантанов молчал, кивая. Внезапно Керн увидел, что он воспламенён. Это страшило.
      — Ни в коем случае не выбрасывайте и не сжигайте эту штуку, товарищ Керн, — хриплым от возбуждения голосом сказал он. — Это гениально. Это величественная мысль! Нужно немедленно показать это товарищу Мухтарову! И всем другим тоже показать.
      — Почему? Потому что я руководитель коммуны? — спросил Керн, иронически улыбаясь.
      — Потому что в этом есть смысл! — воскликнул Лантанов. — Настоящий смысл, честное слово! Это действительно гениально, Керн, вы гений. Это ответ на очень, очень долгие искания! Я и представить себе не мог, какой это восторг! Разрешите, я вас поцелую?
      — Нет, — сказал Керн.