КОЛОКОЛА ГРОМКОГО БОЯ

2. Гостиоры.

      Керн собирался поспать, но поспать ему не дали. Вернулся его сосед по комнате – тот самый дозорный, который встретил его в туннеле у железнодорожной насыпи.
      – Ну что, – спросил Керн, – нашли беглянку?
      – Не-а, – сказал его сосед, раздеваясь. – Ушла к куркулям. Теперь сдаст им все наши планы. А ты, сосед, тут зря сидишь.
      – Почему это зря?
      – Тебе в арестантский блок, с истопником Бенедиктовым разбираться. Не знаю уж, чего вы там повздорили, но ты ему теперь должен вынести взыскание. В соответствии с обстоятельствами дела.
      – Наш общий сосед Юрий посоветовал мне бить Бенедиктова кастетом.
      – Юрка фашист, – ответил дозорный. – Не знаю, откуда у него это, но смотреть на него противно. И слушать его тоже противно.
      – А почему его тогда не… – Керн выразительно щёлкнул пальцами по раскрытой ладони. – За ворота – и пинка, чтоб неповадно было!
      Дозорный пожал плечами.
      – Не того масштаба фигура. Он – гостиор.
      – Кто, кто?
      – Гостиор. Не слышал, что ли, никогда?
      – Слово-то латинское, – сказал Керн, – но что означает – я без понятия.
      – Отстали вы в городах, – упрекнул его сосед, – того и гляди, обуржуазитесь. Гостиор означает «воздающий». «несущий возмездие». Это от слова «гостиментум». По всей Красной Зоне есть свои гостиоры.
      – Откуда они взялись?
      Дозорный откинулся на кровати, приложил палец к губам.
      – Лучше не спрашивай! Нам с тобой, товарищ Керн, такие вещи и сниться-то не должны! Говорят, это очень древний культ. Говорят, они ждали своего часа, чтобы вернуться, войти в силу и помочь человечеству избавиться от тьмы. Упаси тебя наш христианский бог становиться у них на дороге! Они владеют знаниями, которые были древними ещё на заре римского владычества – там есть и яды, и чары, и тайное оружие для убийства…
      – Ниндзя какие-то, – поёжился Керн. – Но Юрий как-то не показался мне особенно посвящённым в древнюю мудрость.
      – Не будем разговаривать об этом, – предупредил дозорный, – особенно на ночь глядя. Я тебе вообще-то не должен был это говорить. Но я видел у него браслет, и я знаю, что по Красной Зоне есть секретный рескрипт: оказывать гостиорам всяческое содействие. Скорее всего, Юрий здесь на испытаниях. Так что не надо его злить понапрасну. Я вот, к примеру, не уверен, что он сейчас нас не слушает…
      – Ну, вы же не давали присягу охранять все тайны гостиоров?
      – Это не та вещь, с которой я стал бы связываться. И тебе, мил человек, не советую. Боже сохрани! А теперь иди. Иди, тебя ждут там, в арестантском. И, кстати, будь осторожен. Это может оказаться для тебя испытанием.
      – Тьфу, пропасть, поспать нельзя спокойно, – сказал Керн и вышел обратно под звёзды.

      В арестантском блоке, бетонированном продолговатом здании с маленькими окошками под крышей, у Керна дважды проверили документы. Керн надеялся, что его проинструктируют, но этого не произошло. Часовой провёл его мимо узкой лестницы, ведущей вниз, и отпер металлическую холодную камеру размером с ванную комнату. В камере не было ничего, кроме табурета и ограждения из ржавых рельс, делившего камеру напополам. Истопник Бенедиктов сидел за рельсовой оградой, скрючившись от холода.
      – Разберитесь с ним побыстрее, – сказал часовой. – Дверь захлопывается снаружи. А если захотите выйти – вот вам ключ.
      Он отдал Керну магнитную таблетку, отпиравшую электронный замок на дверях, и ушёл. Керн сел на табурет, посмотрел внимательно на Бенедиктова.
      – Так они вас проверяют, – сказал Бенедиктов, стуча зубами от холода. – Просто проверяют. Знали, кого к вам послать. И что сказать мне перед этим, тоже знали. Чтоб завёлся, значит, как следует. А я подставился, как дурак. И Юрка этот… ждал меня, значит, гнида!
      – Что же они вам такое сказали, Бенедиктов?
      – Что не зря к нам новенький приехал. Я ведь, мил человек, последние деньки жизни не зря провёл, так сказать. Я тут, мил человек, крематорий строил. Крематорий, понимаешь. С пропускной способностью шестнадцать тел за час.
      – Вам, Бенедиктов, лечиться надо, – ответил Керн. – Напридумывали тут себе всяких ужасов.
      – Это не ужасы. – Истопник поднялся, встал, опираясь о решётку. Голос его стал вдруг плаксивым, речь, до того отрывистая и лающая, полилась изо рта гладким потоком. – Ужасы – это когда детишки умирают. Когда мать вкладывает ребёночку в рот таблетку с ядом, чтоб не мучалось дитятко – вот это ужас. А ещё ужаснее, когда она за эту таблеточку сама сюда идёт добровольно и в рабство отдаётся. Вот таких я ужасов навидался, что будь здоров. А крематории уже не ужас. Это, как говорится, закономерное следствие исторического развития. Появились, видать, у нас в лагере лишние едоки. И до сих пор-то не по-людски жили, а теперь, значит, просто сдыхать пора. И с меня начать, чтоб другие знали…
      – У вас тут что, голодно? – удивился Керн.
      – А ты как хотел? На ужин – суп из картошки. На завтрак через раз – тюря или бульон овощной. Мяса вообще не видим. Соль – три грамма на неделю вредно, говорят, больше. А картошку, её разве без соли съешь? Четверг – пост, одна вода кипячёная. Воскресенье – сухой пост. Полночи ждём, чтоб на понедельник, как воду дадут, так и промочить сразу горлышко…
      – А вроде бы поля вокруг, да и вода есть.
      – А кто их обрабатывать будет, поля эти? Нас на работу водили, так всё больше песни петь заставляли. И песни-то какие удивительные! – Бенедиктов вдруг откинул голову и прохрипел свистящим, тонким голосом, напрягая кадык: – Красная заря мультилокальная над страною древней загорится, и тогда история глобальная мировым пожаром разгорится! Мировым пожаром загорится, разгорится, – повторил он уже обычным своим голосом.
      – Что-то у вас с рифмой слабовато, – заметил Керн.
      – Я, что ли, эту нежить большевицкую сочиняю?! – возмутился Бенедиктов. - Ходим, тяпками машем, а толку никакого. Кто, например, в наших широтах картошку в апреле сажает? Земля как камень, помёрзлая! А сегодня разнарядка вышла – и все на картошку. А в прошлом году озимые посеяли, а как снег лёг, так Кристаллов всех погнал на поле с этими озимыми – траншеи рыть. Сам не знаю, зачем ему эти траншеи нужны были. В декабре, аккурат под Новый год, всё зарыли обратно. Может, тогда ещё под трупы готовил место… А озимые, конечно, тю-тю!
      – Но ведь это же колоссальная растрата! – возмутился Керн. – И зерновой материал, и человеческий труд имеют стоимость, и немалую. Вообще-то это преступно!
      – Это ты своим дружкам-коммунистам объясняй потом, – посоветовал истопник, дыша на окоченевшие от металла руки. – Им на стоимость плевать, и на людей им плевать. Все здесь их рабы. А кто вякнет – того теперь к стенке!
      – Пусть так, – сказал Керн, – но есть ведь ещё зерно и картошка. Их просто так не добудешь. Откуда у вас берётся посадочный материал?
      – А куркули дают, – ответил Бенедиктов, кажется, раздосадованный наивностью нового военинструктора.
      – Это как? – удивился Керн. – Вы, значит, с ними тут меновую торговлю поддерживаете? А я так понял из объяснений, что с куркулями тут уже воевать готовы!
      – Готовы, наверное. Только нам не докладываются. А торговли с куркулями никакой нет. Дань берут с них три раза в год, и всё.
      – Дань?
      – Ну, вроде того. Натуральная, собственно, дань получается. Сказали им, значит, наши руководители так: давайте нам то-то, то-то и то-то, а не дадите – ляжет на вас ответственность за гибель всех наших перемещённых лиц! Потому что кормить их мы не имеем возможности, а вы имеете. Вот, значит, и кормите.
      – И куркули усовестились и кормят?
      – А куда деваться? Там куркули-то эти… сказать стыдно! Детишки, соплячьё, интернат разместили в бывшем санатории. Вроде как они там сами на земле хозяйствуют. А наши их так ненавидят – дым стоит коромыслом! Всё там не так, и всё у них не как надо, а что сами их свинину и рыбу жрут – так это и правильно. Теперь, вроде, им из города подвозить начали, так тут же выяснилось, что куркулей терпеть больше нельзя и что им пора показать, где раки зимуют! Типично большевистская психология!
      – Если бы не эти ваши постоянные упоминания о зверствах большевиков, я бы верил вашему рассказу больше, – заметил Керн. – Я немножко знаю историю не по Солженицыну. А так, простите, я склонен делить все ваши рассказы и ужасы как минимум на четыре.
      – А ты сам большевик потому что, – сказал Бенедиктов зло и как-то особенно весело. – Ты на себя посмотри. Ты же и есть большевик. Только наивный ещё, маленький. Власть тебе над людишками в ручки только-только плыть начинает… Вот я сейчас с тобой треплюсь, а через час ты будешь измышлять, как меня прикончить половчее, чтоб не мучать без нужды. Это потому, что в тебе совесть ещё не вся выветрилась. Я тут таких видал. А поваришься три недельки – и готов, ещё один комиссарчик на свет народился! Эх, об одном жалею – не выжгли мы ваш весь сучий род в девяностые!
      – Опять истерика, Бенедиктов, – недовольно сказал Керн.
      – А что, мне плясать прикажешь?! Ты меня скоро кончать будешь, а я тут сижу с тобой, как с человеком! Да я бы… я бы!..
      – Успокойтесь и придите в себя, – приказал ему Керн. – Продолжим чуть позже.
      Он повернулся и вышел из камеры, захлопнув дверь за собой.

      У выхода из арестантского блока Керна ждал Юрий.
      – Ну что, как вам этот субчик?
      – Спившийся интеллигент, на которого дурно действовали книги Андрея Платонова. Дядьку надо лечить в дурдоме, – ответил Керн уверенным голосом, думая между тем о своём. – По-моему, он тронулся от житейских переживаний.
      – Да нет, он становится опасен, – ответил Юрий, разглядывая звёзды. – Знаете, у него появилась какая-то уверенность. Сегодня, назначая его на работы в наш жилой сектор, дежурный комендант был твёрдо уверен, что Бенедиктов выкинет какую-нибудь гадость. Приезд нового человека, знаете ли, такой повод! Я, честно говоря, тоже был уверен, что он либо разведёт агитацию, либо попробует с вами расправиться. Хотелось поближе посмотреть в такой обстановке на него и на вас.
      – Так это была ваша провокация?! – возмутился Керн.
      – Считайте это испытанием твёрдости духа.
      – Но он мог меня, к примеру, убить или изувечить!
      – Во-первых, лучше вас, чем кого-нибудь из нас. В конечном итоге, незаменимых специалистов у нас нет, а по первому нашему требованию городская рабочая организация вышлет нам нового военинструктора. Ваши раны или ваш труп послужили бы к тому прекрасным стимулом, лишний раз демонстрируя всю опасность создавшейся обстановки. – Юрий улыбнулся с неожиданной мечтательностью. – Да нам и не нужен был бы военинструктор, который не умеет постоять за себя в сложной ситуации. Время сейчас жёсткое, лишние люди, не соответствующие своим обязанностям, человечеству больше не нужны. Так что не вздумайте обижаться! Ну и во-вторых, я был рядом, сидел, можно сказать, в засаде, и появился сразу же, как только разговор у вас пошёл на повышенных тонах. Я был готов прийти к вам на помощь, и пришёл. Надеюсь, это отчасти извиняет наше невнимание к вам, не так ли?
      – Что этот Бенедиктов нёс про крематории?
      – Ерунду, конечно. Я же вам говорил: здесь не лагерь уничтожения, никаких лишних трупов. Он, небось, и сам уверен, что его пустят в расход сегодня ночью. Иррациональная ненависть к кому-нибудь, в его случае – к коммунистам, это хороший способ выпустить пар. К сожалению, люди в таком состоянии становятся неуправляемыми. Он ведь уже сломался внутренне, этот Бенедиктов, и сейчас главное – не дать ему проявить себя в отчаянных поступках, в каких-нибудь последних импульсах угасающего «эго». Бенедиктов должен суметь переступить через себя, понять, что он только материал, сырая глина в руках истории. Он ведь, в сущности, нам не враг!
      – Почему не враг?
      – Он ничего не делает, – объяснил Юрий. – На действие такие, как Бенедиктов, не способны. Они только лают. Вот есть у нас другие враги, настоящие. Эти – да, это проблема! Тут по окрестностям такие деятельные мерзавцы живут, что диву даёшься. Скоро заведут себе по чёрному джипу и будут раскатывать по местным дорогам, как хозяева жизни!
      – А для чего строили печи, о которых говорил Бенедиктов? Или вообще никаких печей не было?
      – Вагранки это. Металлолом будем переплавлять. Развивать, так сказать, собственное промышленное производство. Хватит уже, надоело в земле копаться, всё равно в Сибири зона рискованного земледелия. Сколько ни суй в землю, хрен что вырастет! Займёмся лучше тяжёлой индустрией.
      – А металлолом где будете брать?
      – На подводах из города возить будем. Чугуна много идёт сейчас.
      – И на что переплавлять?
      – Да просто – на чугунные чушки. А их уже – обратно в город, на заводы. Теми же подводами.
      – Не дороговато ли выйдет таскать туда-сюда чугун гужевым транспортом?
      – Коммунисты денег не считают. Если потребуется, впряжём людей, это недорого. А потом, когда развернёмся – проложим сюда узкоколейку. Вот это будет уже настоящее дело! Согласны?
Керн механически кивнул, продолжая размышлять напряжённо о чём-то своём, сокровенном.
      – Так что с Бенедиктовым-то сделаете? – побеспокоил его Юрий.
      – А почему вы думаете, что я ничего ещё с ним не сделал?
      – Я опять был рядом. Не бросать же товарища в таком деликатном деле! – Юрий снова мечтательно улыбнулся. – Если хотите, могу даже помочь его побить. Партийная солидарность, скажем прямо. Или, может, хотите отпустить его?
      Керн посмотрел на Юрия долгим, изучающим взглядом. Потом решительно сказал:
      – Отпускать без наказания врага наших идей я не вижу смысла. Тем более что вы понесли дисциплинарную ответственность, вмешавшись в наш с ним спор.
      – Кто это вам сказал про ответственность?
      – Олег Кристаллов.
      Юрий снова заулыбался.
      – Да, этот может. Так что, предлагаете наказание?
      – Наказание, но соответствующее правовым нормам. Я, простите, не палач, и избивать людей кастетом не приучен. Предлагаю продлить его арест до одних суток.
      – Тогда нам придётся принести ему одеяло, а утром суп.
      – Пусть так, – сказал Керн. – Но раз задача в том, чтобы сломать его убеждения, есть прекрасный способ сделать это. Я скажу ему, что я партийный ревизор из центра и что я спасу его жизнь, так что он должен мне сапоги лизать. Это может сработать. Сильные мужчины обычно сентиментальны.
      – Вы и в самом деле так наивны? – поморщился Юрий. – Не будет он лизать ваши сапоги. Таких, как он, гадов ломает только боль. Но в вашей методике есть здравое зерно: забыть его в камере на некоторое время – это хороший способ напомнить ему о его обязанностях истопника. Ведь у нас твёрдая дисциплина, и каждый занят своим делом. Раз истопник сидит в камере, все помещения для населения не отапливаются. А не отапливаются они потому, что истопник слишком громко демонстрировал свои политические убеждения сотрудникам администрации. Ночи ещё холодны, людям придётся прилично помёрзнуть. И как вы думаете, что наш контингент, наш средний класс заявит этому истопнику, когда тот вернётся в своё жилище? Людям вовсе не приятно сидеть в холоде только потому, что назначенному администрацией ответственному истопнику вздумалось не вовремя вякнуть что-то лишнее. Думаю, после этого у него резко поубавится сторонников идейной базы, не так ли?
      Юрий взял Керна под руку.
      – Искусство управления людьми – это прежде всего искусство тонкого манёвра. Учитесь, товарищ Керн! Учиться, учиться и учиться – вот главная историческая задача нашего класса на пороге будущего бесклассового общества!

      Керн вернулся в комнату в поганом настроении. Не спалось. Было около часу, за окном натягивало с юга тучи, по комнате сильно пахло сморчками.
      Сосед Керна, дозорный, не спал.
      – Ну, и как? – спросил он. – Пришил Бенедиктова?
      – С чего бы! – удивился Керн. – Руки марать.
      – Плохо, что не пришил. Это Юрка тебе подлянку подстраивал. Годишься ты в гостиоры или нет. Если рука твёрдая и в сердце жестокости много – тогда годишься. А так – застрянешь здесь. Сошлют в управленцы нижнего звена. Или, как меня, в дозорные. А мог бы и вообще из администрации в население укатиться, только бумажки у тебя увесистые. Но Юрка теперь будет сильно недоволен.
      – Да зачем ему? – спросил Керн, укладываясь.
      – Вербует в гостиоры. Это, брат, такое дело! Страшное дело. Загадочное. Ни на одну голову не налезает. Опять же, они там на тайном посвящении должны отдать часть себя.
      – Какую часть? – заинтересовался Керн.
      – А-а, – дозорный окончательно потускнел лицом. – Давай спать. Не убил – и ладно. Но только смотри теперь в оба. Как бы промах нигде не сделать.
      – Я редко промахиваюсь, – успокоил его Керн.
Оно помолчали, возясь на жёстких постелях. Каждый слышал, что другой не спит, погруженный в тяжкие мысли.
      – А что, говорят, много расстреливать будут? – спросил вдруг Керн шёпотом.
      – Говорят, много будут расстреливать, – таким же шёпотом ответил ему дозорный.
      – А кто говорит?
      – Товарищ Олег говорит. Красную Зону крепко придётся почистить. А там и за Периферию возьмёмся.
      – А Периферия – это где?
      – А везде. Где по-старому живут. Вот где мне никого не жалко! Довели, понимаешь, всю планету до ручки…
      – И что же, прямо всех под расстрел?
      – Ну, кого куда! А ты их не жалей, не жалей! Ты тут в первый год не был, а тут такие суки сидят! То им подай, так их обслужи, этого им надо, того надо, работать они не будут и не желают… Тьфу! И всё время – права, права, права! Только у них и есть права! А мы – быдло сермяжное! Нет, правильно товарищ Олег их к ногтю берёт! Я бы всех тут под пулемёт поставил! Только по-честному, без гостиоров без этих… А ну их всех! Давай, товарищ, спать, два часа ночи уже, а в шесть – опять подъём. И мне ещё втык будет, за девку сбежавшую. Давай… давай!
      Он поворочался ещё минутку и захрапел.
      Заснул и Керн – мозг его утомлён был странными впечатлениями сегодняшних суток.

      Керн проснулся под утро; в окне серело, по цинку подоконника стучали редкие дождевые капли. Соседа не было, койка его стояла смятая и неряшливая. Стрелки стояли на пяти часах. Спасть хотелось мучительно, но переживания и мысли давили сильнее, чем тяга к сну.
      Два дня назад, в рабочем комитете, Керн даже представления не имел о том, с чем ему предстоит столкнуться. До этого времени он работал в отряде гражданской защиты Дозорной Службы, строил на случай новых бед противорадиационные убежища на городских окраинах. В комитет его вызвали прямо с работы. Изложили суть проблемы: рабочая коммуна, расположенная в двух днях езды от города и населённая беженцами из заражённых районов, оказалась во враждебном, бандитском окружении. Требуется помочь коммунарам организовать крепкую и грамотную оборону.
Керн согласился не задумываясь: по временам он чувствовал в себе военное призвание, столь дискредитированное в глазах общества страшными событиями последних лет. Он был готов и к тому, что придётся принимать крутые меры. Когда экологи, подсчитав последствия третьей мировой войны, объявили, что земной биосфере осталось жить чуть меньше года, во многих местах стало по-настоящему страшно. В трудных условиях выживали лишь те человеческие общества, которые умели противостоять гибели коллективными, общественными усилиями. Так случалось уже не раз, и всякий раз, стоило обстановке чуть поправиться, как находились те, кто стремился оседлать и направить в свою пользу это коллективное движение. Потребовались столетия эволюции общественных механизмов и технологий, чтобы распознать такие поползновения в зародыше. Носителями объективной части этого знания стали те социологи и историки, которые нашли в себе смелость отказаться от господствовавшей в последние предвоенные времена «цивилизационной» модели развития общества, вернуться к поиску глубинных закономерностей человеческого жизнеустройства. Это знание, точное и сложное, было совершенно открытым для любого, кто соглашался с его необходимостью; тем большее горе несли людям авантюристы, пытавшиеся облечь объективные истины исторических процессов в сладкую облатку готовой к употреблению идеологии. За отважными учёными-гуманитариями объявлена была призовая охота; «гуманитарное» становилось синонимом всяческой лжи, а между тем полуобразованные сладкопевцы продолжали сулить человечеству мгновенное и беспроблемное избавление от всех бедствий. Это была верная смерть. И это поняли. По всему миру люди объединялись, стихийно или организованно, чтобы дать окончательной всеобщей гибели отпор. И смерть отступала. Уничтожались радиоактивные отходы, очищались города и поля, вновь появились продовольствие, инструменты, медицинские принадлежности… Организованная жизнь оказалась способна победить и на это раз. Но каждый день этой жизни был полон борьбой.
      Поэтому Керн не мог рассчитывать на то, что жизнь его пройдёт среди безоблачных горизонтов. Люди его поколения готовы были расплачиваться за иллюзии своих предков, и высокая цена вовсе не пугала их. Но то, что он увидел здесь, в трудовой коммуне, выходило за рамки его представлений об этой необходимой цене. Безнадёжно неэффективное производство, подчёркнутое разделение между «населением» и «администрацией», лагерный режим, люди, ущемлённые в каких-то неотъемлемых своих правах настолько, что готовы были выговориться об этом первому постороннему, карцер с решётками из ржавых рельс, а теперь ещё и тайное общество каких-то «гостиоров» - всё это никак не вязалось с той спокойной и строгой организацией, которая до сих пор была для Керна привычной средой. Первым побуждением его, ещё после встречи с Тамарой Фёдоровной, было бежать отсюда. Однако самые элементарные понятия о дисциплине, чести и долге запрещали ему побег. Керн получил приказ от доверившихся ему людей, и он будет выполнять этот приказ – по крайней мере, до тех пор, пока на основании убедительных доказательств не сочтёт его преступным. Но никто – ни рабочий комитет, ни комиссар окружного дозора, ни любой другой советчик или лидер, – не мог вменить ему в обязанность мириться с несправедливостью и злом. Зло следовало изобличить, отделить его от иных дел и уничтожить. Этого требовало от Керна одно из важнейших человеческих чувств – осознание чести.
      Но в этом месте, где не было ни ориентиров, ни советчиков, Керн чувствовал себя так, словно стоит в прилив на крошечной отмели посреди безбрежного моря, и волны уже набегают на песок, заливая первыми брызгами его сапоги.
      – Нет данных, – сказал он вслух, чтобы избавиться от нахлынувшей волны постыдного отчаяния. – Нет никаких данных!
      Он сжал руками голову – и уснул ещё на сорок минут, до того мига, когда звонкий колокол ударил во дворе неритмичный, тревожный сигнал к побудке.

      В столовую Керн явился как образец военной закалки: шаг чёткий, на одежде ни соринки, в красных от недосыпа глазах – блеск внимательного напряжения. Здесь было довольно много людей, одетых разнообразно и красиво. Керна усадили за столик с завхозом – пожилым человеком с келоидными рубцами на правой щеке, и фигуристой чернокосой девушкой, которую ему представили как Наталью Крестьянку. Наталья отвечала за организацию быта и досуга, поэтому тотчас же спросила Керна, не может ли он починить полевую армейскую вошебойку. Вшей в трудкоммуне не было, но для этого приходилось дезинфицировать одежду и вещи специальным сильно пахнущим раствором на основе фосфорорганического яда, которого Наталья искренне боялась. Четвёртое место за столиком пустовало – здесь должен был сидеть дозорный Алибек, сосед Керна по комнате, которого с утра никто не видел.
      – Небось, товарищ Олег ему фитиль вставил, – сказал завхоз. – Сколько раз дозорным говорили, черту обновить и ночное патрулирование завести! А они дрыхнут, гады, как клопы в полдень! Вот сейчас товарищ Олег ему устраивает.
      Товарища Олега тоже не было видно. Его столик, за который он вчера приглашал Керна, был сегодня пуст. Зато над столом появились за ночь выполненные маслом старинные портреты каких-то незнакомых Керну людей.
      – Вы знаете, кто это? – спросила у Керна Наталья Крестьянка, заметив, что Керн разглядывает портреты.
      – Понятия не имею.
      Завхоз, доедая шницель по-африкански, сказал, что это, видимо, какие-то классики революционной мысли.
      – Во всяком случае, не все, – ответил Керн. – На многих из них – костюмы восемнадцатого века, а в те времена классиков революционной мысли было не так уж много. И я поручусь, что на портретах нет ни Вольтера, ни Дидро.
      – И среди них есть женщины, – добавила Наталья Крестьянка. – Я думаю, что это кто-то из беженцев заявился сюда со своей коллекцией. Бывают у нас иногда коллекционеры.
      В голосе её прозвучали вдруг интерес и неподдельная жалость.
      – Коллекцию выставили бы в клубе, – заметил Керн. – Или у вас не так?
      – У нас вандалов много. До трети населения, а то и больше – психически нездоровые люди. Сейчас клуб – очень неподходящее место для коллекций. Видите, какие старинные картины?
      – А в столовой, где не очень чистый воздух, картинам будет легче? – удивился Керн.
      – Это никакая не коллекция, – вмешался вдруг завхоз. – Я не знаю, откуда это взялось. Но это не коллекция. Все коллекции я самолично ставлю на баланс, и списываю тоже самолично.
      – А куда вы их списываете? – спросил Керн.
      В этот момент к их столику подошёл Юрий. У него тоже были красные глаза. Уголок губы приподнят был в прежней сардонической улыбке.
      – Доброе утро, товарищ Лантанов, – сказал пожилой завхоз, поднимаясь и вытягивая по швам руки. Наталья слегка поклонилась, не вставая.
      Юрий, точно не заметив их, протянул руку Керну.
      – Жёсткий вы человек, товарищ Керн. Рад буду работать с вами!
      – А что случилось? – встревожился военинструктор.
      Юрий сел на свободное место, сделал знак рукой. Официантка у раздаточного стола суетливо убежала на кухню.
      – Бенедиктов ночью умер, – сказал Юрий, глядя в глаза Керну. – Поморозил почки и умер. Всё правильно, товарищ Керн.
      – Я не думал, что у него больные почки, – сказал Керн, похолодев.
      – Не думали. Но вы видели, что ему плохо, что он страдает от холода больше, чем был должен. Всё верно. Вы просто продлили ему арест. Вам не в чем себя винить. Вас никто не винит. Это специфика работы, товарищ Керн!
      Молчаливая официантка принесла Юрию прибор, поставила на стол странный завтрак – щавель с зелёным луком, рубленые яйца, три ломтя маринованного кабачка-цуккини. В высоком запотевшем бокале Юрию подали кислый обрат с ломтиком зеленоватого тепличного лимона.
      Керн сидел, точно громом поражённый.
      – Вообще-то вы не врач, – сказал Юрий, пригубив из бокала. – Вы не обязаны были знать, что у него больные почки, не так ли? Опять же, почки могли быть не больными, а, скажем, просто отбитыми. Предыдущим негуманным обращением. Наша клиентура, весь этот диссидентский сброд, часто нарывается на негуманное обращение. Они его вообще-то заслуживают, не так ли, товарищ Керн?
      – Чего вы от меня хотите? – спросил Керн.
      – Хочу посмотреть на вашу реакцию. Вы хороший судья, товарищ Керн. Вы умеете выбирать адекватные наказания. И я сейчас хочу убедиться, что вы умеете испытывать чувство гордости, когда судьба приводит в исполнение ваш приговор. Нам нужны твёрдые люди, товарищ Керн!
      – Я могу осмотреть тело?
      – Не можете. Зачем вам тело, вы же не врач! Но вы можете осмотреть свидетельство о смерти, справку от нашего врача, а справка – это куда важнее, чем тело. Куда важнее и куда интереснее. В справке нет ни слова о том, что Бенедиктов умер от почечной недостаточности, вызванной побоями. Там просто написано – умер от почечной недостаточности, обострившейся под действием холода. Наш врач товарищ Карбонов хорошо знает порядок. Он никогда не напишет лишнего. Справка есть справка, товарищ Керн.
      – Когда его похоронят?
      – У нас не хоронят, у нас кремируют. У нас просто нет земли, чтобы хоронить мертвецов. Земля – народное богатство. Мы уже давно перешли на кремацию. Собственно, Бенедиктова сейчас уже кремируют.
      – А у вас есть крематорий?
      – У нас есть вагранки. Я ведь вам вчера вечером говорил про вагранки. Нам не нужны специальные печи для крематория. Вагранок нам достаточно, товарищ Керн.
      …Позже Керн не мог вспомнить, как и почему он оказался на улице. Сотрудники администрации смотрели на него с вежливым сочувствием – значит, он не натворил ничего такого, что заслуживало бы осуждения с их стороны. Видимо, он даже доел свой завтрак, найдя в себе силы продолжать светскую беседу. Но потом ему явно стало дурно. Мутило, в глазах двоилось, как при отравлении, и мыслью, приведшей его в себя, было то, что он, видимо, сидел слишком близко от Натальи Крестьянки и надышался от неё фосфорорганическим ядом, которым здесь приянто было травить вшей.
      Тамара Фёдоровна нашла его на скамейке перед клубом.
      – Вам что, нехорошо, Саша?
      – Ночь не спал, – ответил Керн. – Голова кружится.
      – Я уже слышала, отчего вы ночь не спали. – кивнула Тамара Фёдоровна. – Ну да ладно, собаке, как говорится, собачья смерть. Но у нас, простите, порядок строгий: к десяти часам вам надлежит явиться на совещание у товарища Олега. Сегодня большой день, великий день, – мечтательно сказала она вдруг, глядя в пасмурное апрельское небо. – Двадцать второе апреля послезавтра. Сегодня будет раскрыто всё, что готовилось так давно!
      – И что? – спросил Керн.
      – Разве вы не знаете? Это наш праздник, Нововоскресение! Величайший день в человеческой истории. День, когда красная звезда осияла мир. И послезавтра, в этот великий день, наконец-то начнётся в мире то, к чему мы готовились все эти долгие годы.
      – Тамара Фёдоровна, – спросил вдруг Керн. – Скажите, вы – гостиор?
      Она остановилась и вдруг загадочно улыбнулась.
      – Конечно, – сказала она. – Но, знаете, вообще-то о таких вещах не принято орать на улице…